чувство, которое все время таилось под поверхностью ее сознания, вырвалось наружу. Глотнув джина, она перевела взгляд на лицо Амплфорта, все в желтых и лиловых синяках, и ее душу наполнило леденящее сострадание. Джулия знала, что чувство это неправильное, но сейчас различие между правильным и неправильным стерлось. Она и сама — нелицо. Как ни поступи, хуже не будет.

— Вовсе ты меня не погубил, — сказала она. — Напрасно так думаешь.

— Не погубил? — робко переспросил он. — Тогда кто ты?

— Мы же с тобой знакомы. Я Джулия.

— Джулия, — смиренно повторил он. — Правда? А кто это?

— Мы вместе читали стихи. Ты называл меня своей абиссинской девой. Помнишь?

— Неужели? Странно: что же я имел в виду?

— Это из стихотворения:

Стройно-звучные напевы

Раз услышал я во сне,

Абиссинской нежной девы,

Певшей в ясной тишине,

Под созвучья гуслей сонных…

Тут он заслонил руками искаженное страхом лицо и вжался в спинку стула. Но когда Джулия умолкла, он робко наклонился вперед и сказал:

— Ты это помнишь наизусть? Не говори ничего… не надо, пожалуйста! Только ответь, помнишь или нет.

— Да. Это я помню, и еще другое — про солдата. «Стал некий уголок, средь поля, на чужбине…» Но декламировать не буду.

— Я все это забыл. — Он опять прикоснулся к макушке. — Ничего не осталось. Все убил своими грязными делишками. Все ушло навеки из этого мира.

— Ну почему же, ничего не ушло. Сам видишь: я помню.

— Нет, — сказал он просто. — Они сказали, что я все убил, и это правда. Поэзия ушла. Даже если я вспомню слова, они окажутся мертвыми.

И тут она поняла, что с ней дело обстоит точно так же. Слова ей знакомы, но больше не трогают сердце. А лишь напоминают о ее порочности.

— Ничего страшного, — выговорила Джулия, опять впадая в отчаяние. — Только послушай: по телекрану сейчас песню передают. Она ничуть не хуже. А даже лучше. Вот такие песни люди по-настоящему любят.

Он кивнул, глядя на нее доверчивыми глазами. Но уже в следующий миг вновь задрожал и выдавил:

— А ведь я тебя узнал! Ты — Джулия! Я выдал им твое имя. Я сказал им. Да-да, я тебя погубил!

— Ну и ничего страшного. Ты же видишь: я в порядке.

— Нет, я им сказал… и эти таблетки, что ты мне дала. Я должен был умереть, но мне не позволили. Таблетки у меня изъяли, когда я пошел в гости к брату. Мой брат! Его утопили. В комнате сто один. Я его предал! Ох, какая мерзость!

— Да нет же, — возразила Джулия. — Я уверена, все было по-другому.

— Нет, именно так. «Джеффри! Не меня!» Вот что я сказал. Это показывали в телекране. Он так отчаянно отбивался.

— Но по телекрану же часто показывают выдумки. Я работаю в отделе литературы, поэтому знаю. И даже будь это правдой, мы все поступали одинаково. Но скорее всего, это ложь.

— Ложь? Не думаю… но у меня мысли путаются. А ты кто? Я, кажется, забыл.

— Меня зовут Джулия.

— Ах да. Это ты меня предала. Я помню. Мне сто раз об этом говорили.

— Все верно. Я и рада была бы тебя спасти, но у меня не было выбора.

— Да, — сказал он попросту. — В том-то и ужас. Выбора нет, а проживать все это приходится так, будто он есть.

В этот момент что-то изменилось в доносящейся из телекрана музыке. Струнные начали повизгивать, духовые — дудеть на полтона ниже. Голос сделался грубым и глумливым. В нем появилась желтая нотка — желтизна зараженной воды, гепатитных глаз и умирающей кожи. Он пропел:

Под развесистым каштаном

Продали средь бела дня —

Я тебя, а ты меня…

Прижав руки к лицу, Амплфорт зарыдал:

— Ну почему люди так поступают! Почему я так поступил? О, брат мой!

Для Джулии кафе «Под каштаном» на этом закончилось. Теперь каждый раз, когда ей хотелось туда отправиться, на ум приходила эта песня, а с нею — воспоминания об Амплфорте, который, пряча лицо в ладони, рыдал, — и она с содроганием отказывалась от этого намерения. А кроме того, было испорчено удовольствие, получаемое ею от телекрана. В каждом доносящемся из него голосе обнаруживалась эта грубая желтая нотка, привкус дурного джина с сахарином. И всякий раз у нее внутри яростно ворочалось все то же чувство, требующее появления на свет.

Теперь Джулия рано утром выходила из общежития и часами слонялась по зимним улицам. В сырую погоду она иногда шла в министерство, рассчитывая укрыться в своей подсобке, но ее вечно изгонял телекран. Тогда она переходила под навес автобусной установки, затем на стацию метро, а под конец в музей войны или на патриотическую ярмарку. Когда погода была особо мерзкой, она ездила на метро от станции к станции и расхаживала туда-сюда по платформам. В погожие дни бродила по улицам, стаптывая башмаки в бесконечной цепочке местных общественных уборных. Время от времени заходила в магазин купить черный хлебец, который съедала на скамейке. Затем разными способами потягивалась, чтобы облегчить боль, и испытывала нечто похожее на счастье.

Саможит — вот чем она теперь наслаждалась и что ей было запрещено прежде в статусе лица. Тогда до нее не доходило, что ей этого не хватает, но теперь она не могла себе представить ничего более прекрасного. Она была равно благодарна и за мрачность февраля, и за слякотные парки — большинство обходило их стороной, — и за пронизывающий ветер, от которого пустели улицы. Она даже ловила себя на том, что прокладывает маршруты в обход уличных телекранов: их трескотня наждаком скребла ей по нервам. Смотрела на небо, которое ее больше не пугало, а наполняло греющим душу восторгом, и вспоминала эпизоды детства. В голове крутились отрывки джаза, и ноги двигались в такт этому особенному ритму. Теперь ее стала меньше беспокоить ярость. Иногда ей думалось, что это чувство, быть может, уйдет навсегда. Пешие прогулки ее успокаивали, даже когда одежда промокала насквозь под внезапным дождем и ноги заплетались от усталости. Ходьба давала ощущение чего-то важного. Ступни быстро крепли, и Джулия гордилась, что в такой короткий срок привыкла к боли от старых ран. А вот спина, пожалуй, болела сильнее от веса ребенка, и это изрядно раздражало, притом что живот у нее вырос незначительно. Вообще говоря, его скромный размер внушал ей тревогу и не давал полностью отделаться от страха, что в минилюбе нанесли вред ребенку. Но он